Tickling in Russia

Признаться, когда Фельтон сказал, что судно, куда он меня отправил, принадлежит его секте священных щекотунов, или как там они себя называют, я предположила, что без этого не обойдётся. Но мне не приходило в голову, что они набросятся так сразу! Толпа моряков-еретиков стояла вокруг, пожирая меня глазами. Надеюсь, они не собираются щекотать меня всей командой? Я слишком нежное создание для этого! Я умереть могу!

Воздав должное щекотливости моих боков, карлик опустился на корточки и принялся за мои беззащитные ножки. Я стояла на пальчиках, мои пяточки и своды стоп никак не могли укрыться от его царапучих пальцев!

- Рука человека - начало его, а конец - пята его. - Заявил доблестный проповедник. - И ныне скажите мне: намерены ли вы оказать милость и правду господину моему или нет? Скажите мне, и я обращусь направо, или налево.

Злобный карла по очереди щекотал мои ножки обеими руками, заставляя меня пританцовывать, опираясь то на один носочек, то на другой. Я терпела эту пытку, изо всех сил стараясь не смеяться. Вдруг они решат, что я не достаточно щекотлива и оставят меня в покое? Но учащённое дыхание выдавало меня с головой. Всему в мире есть предел, а предел моему терпению всегда наступает слишком быстро. Я завизжала и поджала ноги, повиснув на руках. По счастливому совпадению мои коленки врезались прямо в челюсть подлого карлика. Несчастный повалился на спину и какое-то время лежал, закрыв лицо руками. Зрители угрожающе галдели.

- Движущееся туда и сюда воловье ярмо - злая жена! - Завопил, поднимаясь, глашатай Слова Божьего. - Над бесстыдною дочерью поставь крепкую стражу, чтобы она, улучив послабление, не злоупотребила собой!

Ухватив конец длинной верёвки, сердито сопя, карла принялся обматывать ей мои щиколотки.

- Не давай воде выхода, ни злой жене - власти… -- Бормотал он.

Теперь брыкаться стало намного труднее. Да и карла был настороже. Мерзкое существо подобралось сбоку и, находясь вне досягаемости моих пинков, потянуло вверх верёвку, что связывала мои ноги - в результате они снова оказались согнуты в коленях, и я повисла на руках. Теперь я была совершенно беспомощна, и подлый карлик пользовался этим от души, бегая пальцами свободной руки по обеим моим подошвам. Я билась и верещала изо всех сил, но спасения не было!

- Шумливая и необузданная; ноги её не живут в доме её… - Добродушно приговаривало гнусное создание.

- Чёртов уродец! Мерзкая тварь! Не щекочи меня! - Выкрикивала я между взрывами смеха.

- Не приучай твоих уст к грубой невежливости, ибо при ней бывают греховные слова! - Строго сказал карлик.

Наконец он наигрался моими ногами, поставил их на место, встал и принялся разглядывать меня в поисках нового места приложения своих усилий. "Даже не знаю… Всё такое щекотливое…" - Явственно читалось в его взгляде. В моих глазах он, вероятно, тоже что-то прочитал. Должно быть, что-то не очень для себя приятное. Карлик укоризненно покачал головой и произнёс нравоучительным тоном:

- Злость жены изменяет взгляд её и делает лицо её мрачным, как у медведя.

Я молчала, с ненавистью взирая на подлого гнома. Наконец, он протянул руку и нерешительно пощекотал мой животик. Я хихикнула. А что мне было ещё делать? Ободрённый успехом, карлик распустил мой корсет и с нескрываемым удовольствием принялся тискать и пощипывать мои грудки! Я извивалась и осыпала мерзкое животное проклятиями, перешедшими в визг и хохот, когда руки мучителя перебрались мне подмышки.

- Душа горячая, как пылающий огонь, не угаснет, пока не истощится. - Констатировал негодяй. Я завывала не своим голосом, словно одержимая демонами.

- Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви её; и груди твои были бы вместо кистей винограда. - Сообщила ошибка природы, возвращая свои руки мне на грудь. Я смогла чуточку отдышаться - насколько можно отдышаться, когда вашу грудь мнут, щиплют и щекочут!

- Два сосца твои - как два козлёнка, двойни серны… -- Бормотал карлик-библиофил.

- Сам ты козлёнок! - Не удержалась я.

- И бич языка её, ко всем приражающийся… -- Горько пожаловался гном окружающим. Внезапно его руки переместились вниз, забрались меж моих ног и принялись яростно тискаться и щипаться. Я вскрикнула от неожиданности и тут же прикусила губы, чтобы не засмеяться - до того щекотно он меня тискал. Но когда его пальцы влезли под остатки юбки и забегали по голой коже, я не выдержала. Щекотка переполнила меня доверху и хлынула через край. Я хохотала как полоумная, висла на руках, поджимая колени, чтобы как-то защититься, но удалой карлик всё не унимался.

- Вся слава дщери Царя внутри; одежда её шита золотом… - Вещал он, подвывая, повизгивая и похрюкивая. - Предам тебя в руки их, - и они разорят блудилища твои, и раскидают возвышения твои, и сорвут с тебя одежды твои, и возьмут наряды твои, и оставят тебя нагою и непокрытою!

Вот этого я и боялась. Вся свора, до того лишь наблюдавшая за моими мучениями, сорвалась с мест и устремилась ко мне! Остатки одежды были сорваны с меня в мгновение ока. Ах! Прощайте, мои верные трусики…

- И возвысилась, как кедр на Ливане и как кипарис на горах Ермонских! - Вопил карлик, отойдя немного в сторону. - И возвысилась, как пальма в Енгадди и как розовые кусты в Иерихоне! И, как красивая маслина в долине и как платан, возвысилась!

Меня подняли в воздух, подвесили мои бедные ножки к свисавшему сверху канату и расступились, оглядывая дело рук своих. Я покачивалась в воздухе, висящая на руках и ногах, подобно тушке несчастного поросёнка в лавке мясника, голая и беспомощная. Да. Это определённо был не мой день.

- И скинула хитон свой - как же опять надевать его?! - Заливался карлуша. - И вымыла ноги свои - как же ей марать их?!

Один из моряков подкатил и поставил на попа широкий бочонок. Вскарабкавшись, с помощью преданной паствы, на эту импровизированную кафедру, достойный проповедник устремил пылающий взор на мои подошвы, висящие прямо напротив его лица, и с чувством возгласил:

- Девица была прекрасна видом, дева, которой не познал муж. Она сошла к источнику, наполнила кувшин свой и пошла вверх.

В том, что касается "прекрасного вида", спорить с преподобным я бы не стала, но должна признаться, что во всём остальном он слегка приукрасил мои достоинства.

- Доколе день дышит прохладою, и убегают тени, пойду я на гору мирровую и на холм фимиама. - Продолжал разглагольствовать карлик со своего возвышения. - И девица, которой я скажу: наклони кувшин твой, я напьюсь, и которая скажет: "пей, я и верблюдам твоим дам пить", - вот та, которую Ты назначил рабу Твоему Исааку; и по сему узнаю я, что Ты творишь милость с господином моим.

Карлик выудил из-под своей ряски кисть и вдохновенно, как живописец, провёл её концом по моим стопам. Я дёрнулась и издала несколько протестующих междометий, оставленных преподобным карлой без внимания.

- Омыл я тебя водою и смыл с тебя кровь твою, -- заливался он, размахивая кистью в опасной близости от моих ног, -- и помазал тебя елеем.

Пока я изнемогала от ужасных предчувствий, не в силах оторвать взгляд от изуверского карлика, неутомимые его последователи установили рядом с первой бочкой ещё одну и водрузили на неё бадью с чем-то, пахнущим как оливковое масло - дорогое и, наверное, вкусное. Карлик тут же обмакнул в бадью свою кисточку и принялся наносить продукцию солнечного средиземноморья на мои многострадальные ножки. Вид у него был такой, словно мои стопы превратились в холст, а он сам - в новоявленного Рубенса. Выглядело это ужасно потешно, но мне было не до смеха. То есть, смеялась-то я ещё как, хотя мне было совсем не смешно!

- То вот, я стою у источника воды, и девица, которая выйдет почерпать, и которой я скажу: "дай мне испить немного из кувшина твоего", и которая скажет мне: "и ты пей, и верблюдам твоим я начерпаю", - вот жена, которую Господь назначил сыну господина моего. -- Противная кисточка плясала на моих пальчиках, заставляя меня издавать прямо-таки соловьиные трели верещащего смеха. -- Она тотчас спустила с себя кувшин свой и сказала: пей, и верблюдов твоих я напою. И я пил, и верблюдов она напоила.

Кто-то из окружавшей нас заворожено глядящей толпы вытянул из-за пояса кисть - похожую на ту, которой вооружился его вероучитель, обмакнул её в масло и медленно провёл по моему боку от поясницы до подмышки. Я завопила и принялась раскачиваться из стороны в сторону в напрасной надежде уклониться от этих новых щекочущих прикосновений. Но за первым последовал второй, а там и третий... Да у них у всех кисточки! Я поняла, что настало время молиться испанским святым! Если они не вмешаются - мне конец!!!

- Еще не перестал я говорить в уме моем, -- Заливался главный мучитель, -- и вот вышла Ревекка, и кувшин её на плече её, и сошла к источнику и почерпнула; и я сказал ей: напой меня.

Если бы Рубенс со своими тридцатью или сорока учениками, перепившись крепкого фламандского пива, перепутали натурщицу с холстом, бедняжке пришлось бы всё-таки легче, чем мне - перед тем, как лезть с кисточками, её бы, конечно, раздели, но, по крайней мере - не связали бы, как меня! Попробовали бы они тогда похудожничать у неё подмышками! Мигом без кисточек бы остались! Хотя... Возможно, я слишком хорошего мнения о Рубенсе...

Так или иначе, мои мучители живописали подмышки без всяких препятствий. И не только подмышки! И животик! И спинку! И ниже животика! И ниже спинки! И на бёдрах, и между бёдер! И на коленках, и под коленками! Всю меня живописали вдоль и поперёк! И ничто им не мешало! Как же это, наверное, приятно, сладостно, восхитительно - когда перед вами - обнажённая женщина, связанная, беззащитная, с умоляющими глазами, а в вашем сердце - ни совести нет, ни жалости какой-нибудь - изуверство одно и похоть. Вот где, наверное, понимаешь, как прекрасна жизнь! Потому что, если бы в извращённых сердцах этих еретиков нашлась хотя бы капля жалости - их кисточки опустились бы и больше не поднялись - до того жалобно я верещала и молила о пощаде в редких перерывах между взрывами сумасшедшего хохота, достойного войти в золотой фонд бедламской клиники душевнобольных.

- Нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревами, мирра и алой со всякими лучшими ароматами... -- Молотил языком злобный карлик. -- Как корица и аспалаф, издала ароматный запах и, как отличная смирна, распространила благоухание, как халвани, оникс и стакти и как благоухание ладана в скинии!

У испанских святых, должно быть, как раз сиеста была. Рановато, правда, для сиесты. Но святым закон не писан - спят, когда вздумается. Хорошо им там - в раю. Тихо, благостно. Главное, ангелам не попадаться - а то унесут на седьмое небо и защекочут своими пёрышками. А может, у испанских святых связаны какие-нибудь плохие воспоминания с проливом Па-де-Кале? Тут же, кажется, Непобедимую Армаду раздолбали... Ну, конечно! Они теперь сюда ни ногой. Пропала я. Никто меня не спасёт!

- И распростерла свои ветви, как теревинф, и ветви её - ветви славы и благодати. И как виноградная лоза, произращающая благодать, и цветы её - плод славы и богатства.

Какой-то добрый человек засунул свою кисточку мне в пупочек и вертел ею там, словно собрался просверлить мой живот. Я запрокинула голову меж вытянутых кверху рук и хохотала почти без перерывов. На бесполезные мольбы сил уже не было. Всё уходило на то, чтобы улучить момент и вдохнуть немного воздуха. Кто-то схватил меня за волосы и, удерживая так, стал покрывать маслом мою шею. Я ответила яростным визгом. Других вариантов всё равно не было. Закончив с шеей, подлый еретик принялся за лицо, бегая кистью по губам, щекам, зажмуренным глазам...

- Как томимый жаждою путник открывает уста и пьёт всякую близкую воду... Приступите к ней, желающие её, и насыщайтесь плодами её; ибо воспоминание о ней слаще мёда и обладание ею приятнее медового сота!

Я с облегчением почувствовала, как проклятые кисти исчезают с моей кожи. Мой хохот - жуткий, раздирающий грудь - умолк. Я судорожно дышала и всхлипывала.

- Ядущие её ещё будут алкать, и пьющие её еще будут жаждать. Слушающий её не постыдится, и трудящиеся с ней не погрешат.

Не знаю, что он там имел в виду. Но "ядущие трудящиеся" униматься не собирались. Я висела на своих узах, зажмурившись, и не сразу поняла, что происходит. Что это за горячие, мокрые, склизкие штуки начали ползать по всему моему телу?! На мгновение мне показалось, что они напустили на меня каких-то червей и пиявок, которые сейчас выпьют мою кровь и пожрут трепещущее мяско! Волосы зашевелились у меня на голове! Я открыла глаза. Боже! Какие извращенцы! Они меня облизывали! Все разом! Толкаясь, отпихивая друг друга, лезли со всех сторон и лизали! Да по сравнению с ними даже Его Сиятельство граф де Ла... Тут я вспомнила его "покойся с миром, любимая". Нет. Гнуснее де Ла Фера скотин не бывает. Вот и хорошо. Потерплю. Ну, что такого - полижут, полижут, а там - может и отпустят. Ну, вдруг!

- И как канал из реки и как водопровод, вышла в рай. И сказала: полью мой сад и напою мои гряды. И вот, канал сделался рекою, и река сделалась морем.

Эй! Про что это он? Мне рано ещё в рай! Я молодая ещё! Святые испанцы! Как щекотно! Я заскулила. Языки копались подмышками, разъезжали по животу, кто-то подобрался снизу и вылизывал низ моей спинки, трое или четверо слизывали маслице с бёдер и колен. Карлик, стоя на своём бочонке, взахлёб облизывал подошвы. Хоть заткнулся - и то слава Богу! Но нет. Он ещё пытался сочетать приятное с полезным - поучать и наставлять, не отрывая языка от пяток.

- Не жашматвивайщя чав-чав-чав на квашоту женшкую и не похотштвуй чмок-чмок на жену. - Корил он своего последователя, слишком далеко зашедшего, очищая от масла низ моего животика.

То, что сначала казалось ужасно противным и немного щекотным, постепенно превращалось в свою противоположность. К противному привыкаешь быстро - факт проверенный. А вот щекотно становилось всё ужаснее и ужаснее с каждым мгновением! Я и сама не заметила, как снова хохотала как заведённая. Не меньше дюжины горячих, шершавых, непредсказуемо перемещающихся по всему моему телу языков сами по себе сводили с ума - так ведь они языками не ограничивались! Они и руки распускать стали! Их же вдвое больше, чем языков! А сколько пальцев по мне бегало - об этом вообще лучше не думать!

Когда двое истязателей, вылизывавших моё лицо, с обеих сторон полезли языками в уши и мой смех перешёл в непрекращающийся вибрирующий вой, у испанских святых, наконец, проснулись остатки совести, и эта шайка сонных мух сподобилась сделать хоть что-то для облегчения моего бедственного положения. Я лишилась чувств.

Примечания.

Питер Пауль Рубенс (1577-1640) – великий фламандский художник. Славился, среди прочего, крупногабаритными картинами, над которыми работал вместе с учениками.

Цитаты из Ветхого Завета (в синодальном переводе): «Рука человека - начало его...» (Третья Книга Ездры, 6, 10); «И ныне скажите мне...» (Бытие, 22, 49); «Движущееся туда и сюда воловье ярмо…» (Книга Премудрости Иисуса, сына Сирахова, 26, 9); «Над бесстыдною дочерью…» (Премудрость Иисуса, 26, 12); «Не давай воде выхода…» (Премудрость Иисуса, 25, 28); «Шумливая и необузданная…» (Притчи Соломона, 7, 11); «Не приучай твоих уст…» (Премудрость Иисуса, 23, 16); «Злость жены изменяет взгляд…» (Премудрость Иисуса, 25, 19); «Душа горячая, как пылающий огонь…» (Премудрость Иисуса, 23, 21); «Влез бы я на пальму…» (Песнь песней Соломона, 7, 9); «Два сосца твои - как два козленка…» (Песнь, 7, 4); «…и бич языка ее…» (Премудрость Иисуса, 26, 8); «Вся слава дщери Царя…» (Псалтырь, 44, 14); «Предам тебя в руки их…» (Книга пророка Иезекииля, 16, 39); «…возвысилась, как кедр на Ливане…» (Премудрость Иисуса, 24, 14-24); «Я скинула хитон мой...» (Песнь, 5, 3); «Девица была прекрасна видом…» (Бытие, 22, 16); «Доколе день дышит прохладою…» (Песнь, 4, 6); «И девица, которой я скажу…» (Бытие, 22, 14); «Омыл Я тебя водою…» (Иезекииль, 16, 9); «То вот, я стою у источника…» (Бытие, 22, 43-46); «Нард и шафран, аир и корица…» (Песнь, 4, 14); «Как томимый жаждою путник…» (Премудрость Иисуса, 26, 14); «И я, как канал из реки…» (Премудрость Иисуса, 24, 32-34); «Не засматривайся на красоту женскую…» (Премудрость Иисуса, 25, 23).

(продолжение следует) ->